Мы сидим на крыльце под навесом. Серега и Колян держат алюминиевые кружки, в которые я аккуратно разливаю по 170 граммов на брата. А рядом в кусты мочится дождем унылая осень середины семидесятых прошлого столетия.
- Ну, блин, и вонища! Представляете, мужики, приснилось даже, будто бы пошел я в сортир и в очко провалился. Так все ночь и проплавал в дерьме, - задумчиво произнес Колян, занюхивая выпитую порцию рукавом фуфайки.
- Не то кошмар, что тебе со вчерашнего перепоя приснилось, - зло сплюнул я, - а то, что, проснувшись от вони, я наяву обнаружил на печке сапоги какого-то дебила. Все в дерьме. Заметь, не пригрезившийся тебе океан дерьма, а самое натуральное дерьмо. У меня в изголовье. На печке. В сапогах.
- Ну и куда ты сапоги дел? - странно безучастным голосом спросил Серега.
- Да вынес, нафиг, во двор и в сортире утопил. В очке, куда, якобы, Колян провалился во сне. Руки потом еще раз пять с мылом мыл…
- Ну и как, отмыл? - поинтересовался Серега.
- Черта лысого! До сих пор воняют, на, понюхай! - я сунул кулак Серому в нос.
- Идиот, блин, твою мать, - беззлобно выматерился Серега, - то ж мои сапоги были.
И одним глотком жахнул свою пайку. Только сейчас я обратил внимание, что Серый, несмотря на охренительную грязь на дворе, был обут в старые рваные кеды.
- Твои?!! Дык, какого же хрена…
- Так уж получилось, мужики! - мрачно произнес Серега, закусывая огурцом, - И не то, чтобы я много принял, когда от Верки уходил, этак пару стакашков по стопиддесят, ну никак не больше. Правда, на крыльце еще Леха уговорил, так сказать, на ход ноги раздавить поллитру. Но, вообще-то не пьян был, нет. Так, слегка под балдой.
Серега с сожалением посмотрел на опустошенную кружку и, тяжело вздохнув, закурил. В тот год, осенью, нас, как всегда, вывезли на подмосковные картофельные плантации. Половина курса жила в клубе на центральной усадьбе, а наша - в поселке, в бревенчатом домишке бывшей сельской школы. Наша компания, как самая авторитетная, занимала комнату и кухню учительской квартирки. Печка, как и положено, одновременно выходила на кухню, в комнату и в коридор. Остальная братия располагалась в двух просторных, но холодных классах. Текущая Серегина пассия, Верка из параллельной группы, жила, естественно, на центральной усадьбе.
Периодически, Серега отказывался от традиционного распития согревательных напитков после трудового дня, очищал от свежей грязи и засохшего навоза сапоги, напяливал парадно-выходную фуфайку, иногда даже брился, и отправлялся в гости к соседям. Возвращался довольный, сытый и, обычно, пьяный в хлам. Так было и вчерашним вечером…
— Короче, ушел я от Верки в одиннадцатом часу. По шоссейке-то, сами знаете, сколько топать, вот и решил срезать крюк через лесочек, — продолжал свой рассказ Серега, — Пока на ход ноги пили с Лехой, он, падла, мне травил, что в том лесочке до сей поры кабаны встречаются и, якобы, одного он даже сам видел третьего дня. Ну, значится, иду я.
Темно, что характерно, как в задницах эфиопа и его эфиопской матери. Фонарик у меня хилый, едва тропинку под ногами видно. А в кустах чтой-то хрусть-чух-хр-р-р. Я остановлюсь – тишина, только ветер шелестит. Пойду – опять чух-хрясть-хр-р-р… Ну, мля, думаю, нахрена мне это чудило на букву эМ про кабана рассказало перед дорогой? Теперь вот так и буду идти да со страху кипятком писать. Давай песни орать во весь голос, чтоб там, ежели кабан, может, и испугается. «Ой, мороз» раза три спел, «По Дону гуляет» и прочее из своего репертуара. Лес вот уж к концу подходит, а в кустах все какая-то тварь за мной крадется, но, сволочь, на тропу не показывается, однако.
Ну, выхожу на пригорок, душевно так тяну: «Как бы мне рябине к дубу перебраться…», лес кончается, внизу свинарник, столб с лампочкой, шоссейка, за ней домики – ни одного окна не горит, блин. Да и хрен с ними, окнами. Настроение поднялось, щаз, думаю, допою про тонкую рябину, и двинусь к цивилизации.
А тут за спиной опять – хр-р-р-русть, словно, мля, веслом по помидорам! Я, блин, оглядываюсь – хрен мне бантиком на шею, глаза аж из задницы выпучились. Из кустов: с клыками, высунулось, смотрит! На меня! Фонарик в зрачках отражается! Горят зрачки-то, что фары у твоего КАМАЗа! Блин! Его ядрену мать! В общем, с криком: «А вот хрен тебе по самое хи-хи, свинья долбанутая!», рванул я вперед. К шоссе. К свинарнику. К столбу. К единственной лампочке.
А надо сказать, что за час до того прошел дождик. Вот и прикиньте, как оно бежать-то с того бугра да по глине, да после дождя! Естественно, поскользнулся, гребнулся я. Ноги к черному небу. Еду на спине. И шустро так еду, что подумалось, хрен оно догонит, свинячье отродье, даже если и попытается. От такой мысли повеселело на душе. Давай орать: «Ой, мамочка, на саночках, каталась я…», ну и т. д..
А под бугром, чтоб вы знали, в аккурат яма, куда навоз из свинарника выгребают! Ну, я натурально так и влетаю прямо в середину сей ямы. На краю как раз тот долбанный столб с той долбанной единственной лампочкой в округе. Это, на которую я, чудило гребанутое, как на маяк ориентировался. Мать его в корягу, хмыря, блин, того, кто придумал освещать выгребную яму!
Погружаюсь. Хмель из башки стремительно испаряется по мере заполнения легких чарующим ароматом. Приехал, нахрен, блин, ядрена мама! Поверите ли, пока ноги дна не коснулись, всю жизнь свою короткую вспомнил. Но, слава богу, яма не столь уж глубока была. Погрузился только по грудь. В подобной ситуации, и то, блин, хорошо. Могло быть глубже. И хуже.
Как сын советского офицера, беру себя в руки, начинаю по максимуму трезво (относительно выпитой водки) оценивать положение. Яма почти круглая. В центре, как шпала в попе, торчу я. Куда не повернись – до «берега» около 2 метров. Попытался сдвинуться с места – хренушки. Густое оно и вязкое, дерьмо-то. Начинаю ногами сучить в сторону «берега» – ни с места. Ну, всем телом вперед подаешься – верхняя часть в желаемом направлении наклоняется, а ноги где были, блин, там и остаются. Короче, чтобы сдвинуться, надо лицом лечь в эту жижу. А у меня, ну ни в какую, морда нырять не хочет! Мля, до утра так не достою! Утону! В 20 лет! В дерьме! Свинячьем! Ладно бы в человечьем – не так обидно было бы, а то в СВИНЯЧЬЕМ!!!
И, что характерно, завтра, вместо того, чтобы оплакать мою безвременную кончину, вы, гады, все смеяться, нахрен, будете… А до домов на той стороне шоссе – метров сто, сто пятьдесят. Выйдут утром неопохмеленные аборигены за калитку, увидят мой остывший труп в свинячьем дерьме, вот стыдобушка-то… И, чтоб уж не доставить ни вам, ни аборигенам такого удовольствия, начал я орать: «Эй, люди! Помогите! Тону, нахрен, блин!». Минут двадцать орал. Не хотят выходить, падлы. Всех аборигенских предков по материнской линии помянул. Опять ору.
Наконец, в домишке напротив свинарника загорелось окно. В соседнем доме тоже. Выходит на крыльцо мужик в ватнике без штанов, но в трусах. На соседнее крыльцо выходит второй мужик, в штанах, но без фуфайки, майка на нем. У первого в руках топор, у второго – оглобля. «Эй, мужики, сюда, помогите!», — ору. Тот, что в фуфайке без штанов, двинулся вперед на полусогнутых, подняв топор над головой. Который в штанах без фуфайки, двинулся следом с оглоблей наперевес. Смотрели Чингачгука? Вот и аборигены, как те самые индейцы, двигались крадучись на мой зов.
Я их, конечно, понимаю: ночь, тишина в сельской местности, и вдруг – дикие вопли, мол, тону, спасите, в то время, как до ближайшего водоема с лихуем две версты будет. Идут, значит, крадутся, чингачгуки хреновы, блин. Подкрались. Увидели. Встали. Стоят. На полусогнутых. Один в фуфайке без штанов, второй в штанах, но с оглоблей. Наперевес. У обоих челюсти по самое хи-хи, как по команде, отвисли. И тишина.
А у меня и сил-то уж больше нету орать. Охрип, нафиг. Тоже молчу.
Минуту молчим. Другую. Я, чтоб завязать разговор, говорю: «Мужики, закурить не найдется?». Дзынь – упал топор. Блямс – упала оглобля. Хрю-хрю-хрю – синхронно скрючились и схватились за животы мужики, будто обоих разом понос продрал. Хрю-хрю-хрю – оба упали на спину и мелко сучат ногами. Бляха, да меня такое зло взяло: ведь каковы падлы, а? Вот я в дерьме тону. А даже, если и не тону, ну и что из того, что попросил у этих уродов закурить? Какие тут могут быть хихоньки да хаханьки? Че смешного-то? Не сиди я в дерьме по уши, ух, блин, и отметелил бы гадов по первое число за такое бездушное отношение к ближнему!
Но, е-мое, понимаю, не в моем положении права качать, а потому вежливо так говорю: «Вы че, мужики, сюда посмеяться среди ночи приперлись?
Или закурить дайте, или тащите меня нахрен, или гребите отседова!». И чего это я с куревом к ним прикопался – сам не пойму, стресс, наверное, выходил. А мужикам очередное упоминание о куреве – что масло в огонь.
Валяются в мокрой траве, повизгивают. Ногами сучат.
Наконец, поднялись они кое-как. Трясущимися руками сунули мне оглоблю, вытащили. Этот, без штанов который, из пожарного рукава окатил меня водой. Но как-то фигово, даже ватник не отмылся, хотя и промок насквозь. Я, блин, говорю: «Спасибо, мужики, вам!», — руку протянул. А они послали меня по матушке и даже руки не подали, падлы! Который в штанах положил на пожарный щиток беломорину и спички для меня, подобрал свою оглоблю и соседский топор, ну, и мелкой рысью засеменил к своей хибаре. Сосед – за ним. Бегут, сукины дети, повизгивают и шатаются, как с бодуна. Короче, обиделся я на них крепко.
Послал их вдогонку, да и попер к нашей школе. Подхожу, а на крыльце Комиссар сидит, пьяный, хрен, в дымину! И, что характерно, на ступеньке рядом пузырь ополовиненный. Меня увидал: «Здорово, Серый!», — говорит, «Выпьешь со мной?». Ну я поздоровался с ним за руку, хлебоквакнул из горла для окончательного снятия стресса и пошел спать.
— А какого ляда ты сапоги на печку водрузил-то, собака? Да еще над моей койкой? — заорал я на Серегу.
— А куда же мне было их еще девать? — огрызнулся тот, — Всю дорогу, что от свинарника шел, знаешь, как в них хлюпало? Вот и поставил сушиться на печку, а ты их, уже просохшие, в сортир…
— То-то я, блин, думаю, с какого такого перепоя я во сне в дерьме купался? А, оказывается, это ты, Серый, навоз сапогами черпал! — вслед за мной начал возмущаться Николай.
— Колян! Я щаз тебе такое скажу! Только спокойствие! — торжественно остановил его Серега, — Сапоги – это все дерьмо собачье, пардон, свинячье и мелочи жизни! Ты уж меня извини, Колян, но ведь твоя койка рядом с моей. Сапоги-то я на печку поставил, а вот с фуфайкой разобраться сил уже не было. Скинул я ее с себя, гребнулся в кровать и сразу отрубился. Проснулся часа через два. От твоих воплей, между прочим. Смотрю, ТЫ ЛЕЖИШЬ НАКРЫТЫЙ С ГОЛОВОЙ МОИМ ВАТНИКОМ и что-то там бормочешь во сне типа «тону ведь я, блин, тону». Снял я тогда ватник с твоей морды, чтобы ты окончательно не утонул, и выкинул его в сени… — Ах ты! Твою ма-а-а-а-а-а-ать! — Николай рванул за Серегой, который орал уже из-за забора:
— Колян, прости! Кто ж знал, что на тебя так мокрый ватник действует!
Оба с криками во славу какой-то матери исчезли за пеленой дождя. Тут в дверь вошел Комиссар с ополовиненной бутылкой в одной руке и пучком зеленого лука в другой.
— Куда это Серый с Коляном поскакали?
— В сельмаг, небось, за водкой. Думаю, что Серега Коляну проставиться будет. Только хрен им Люська в кредит отпустит, — лениво сказал я, — а ты-то чего приперся?
— Да я вот полбанки как раз вам и принес…
— Ты че, Комиссар, с крыльца что ли головой долбанулся? С каких это пор такая трогательная забота о рядовых комсомольцах? Да еще с раннего утра, да еще в воскресенье?!!
— Не богохульствуй! Горе у меня! Допился я до глюков! Вчера у агронома немного водочки выкушал, по бутылке на брата, и бутылку для вас, обалдуев, кстати, реквизировал. Около полуночи подхожу к школе. Сел, понимаешь, на крылечко перекурить перед сном, пузырь вот этот самый на ступеньку рядом поставил. Смотрю – Серега от баб возвращается. Пьяный – в хлам! «Выпить есть?», — спрашивает. Показываю ему на бутылку. Он ка-а-ак крякнет полбанки в один глоток, и, ни слова не говоря, поплелся спать. Ну, я тоже глоточек хлебнул и показалось мне, что водка, знаешь ли, навозом отдает. Думаю, раз так, и водка уже не прет – пора укладываться. А с утра-то башка трещит… Я, вот, за бутылку, хлебанул – навоз, как есть, навоз! Рукой губы вытираю – дерьмом несет!!! Я уж и зубы чистил, и руки раза два мыл, а как поднесу бутылку ко рту – словно в дерьмо с головой ныряю! Представляешь, до чего допился – старая добрая водка поросячьим дерьмом стала казаться!!! Охренеть, блин! Кстати, вот и у вас тоже, чудится мне, в комнате навозом воняет. У-у-у-у, как воняет!.. Гребанный агроном, гребанная водка! Все, нафиг! Завязываю пить!..
С той поры, сколько я помню Комиссара, он больше никогда уже не пил водку. До конца жизни. А у всех у нас в ту пору еще была впереди целая жизнь. Жизнь, в которой одному предстоят 10 лет Афганистана, и обе Чечни, и золото погон, и широченные лампасы на штанах; у другого начнет стремительно развиваться геморрой от страшно неудобных кресел Государственной Думы; а Комиссару… Что тут поделаешь, Комиссару в будущей жизни не повезет. После периода тяжелой партийной работы, как и положено многим бывшим комиссарам, он станет весьма уважаемым банкиром…
… Когда изредка приезжаю в Москву, случается, мы с Генералом и Депутатом приходим к шикарной могиле Комиссара, которого достала то ли пуля партийных братков-подельников, то ли пуля злобных банкиров-конкурентов. Наливаем по сто грамм за тех, кого уже рядом нет.
Все-таки не таким уж плохим парнем был наш Комиссар в конце третьей четверти прошлого столетия, когда он еще не успел стать ни банкиром, ни, тем более, покойником. Когда осень мочилась дождем, и водка пахла свинячьим навозом. И, когда все еще у нас только должно было быть впереди… |
